Право и политика, как механизм регулирования отношений в обществе, создают определенную языковой системой, которая направлена на упорядочивание, определение и объективизацию пространства. Систематизация и упорядочивание необходимы для воздействия на общество, поскольку невозможно управлять чем-то неопределенным и абстрактным. Правовой язык и само право как власть «называния» деперсонализируют конкретную личность, сводят всю ее индивидуальность и многогранность к единому символу, превращая в преступника, жертву, обвиняемого, свидетеля и т.д. Не зря субъекта права называют иначе объектом правовой нормы, чьи характеристики подчинены его упорядочиванию, а право – областью авторитарных суждений (суждений о статусе субъекта суждений ()зывают иначе объектом правовой нормы, чьи характеристики подчинены его упорядочиванию. курс.). Политика, как искусство и инструмент управления, также имеет в своем распоряжении определенные семантические средства – язык, символы и обозначения. Государственная власть активно участвует в процессе называния и навешивания ярлыков. К тому же, навязав субъекту собственную языковую систему (агитпроп, новояз), власть тем самым, ограничив свободу мысли рамками существующих обозначений, лишает его воли, превращая в объект.
«Власть языка» - это способность навязывать определенную картину мира, создавать ее языковую интерпретацию, воздействуя на когнитивную базу общества в области правовой и политической коммуникации. «Кто называет вещи, тот овладевает ими». Создание определенной языковой практики и существование «официального», государственного языка можно расценивать как один из способов лишить субъекта индивидуальности, свободы и самостоятельности. Наиболее красочным примером является тоталитарная пропаганда, когда «язык партии превращается в язык народа» [1], т.е. с помощью механизма языка происходит осуществление прямого управления жизнью и сознанием людей. «Общность языка всегда выступала как мощное средство групповой солидарности» [2], потому даже там, где формально в качестве политического режима выступает демократия, сильна потребность государства как властвующего субъекта в едином, национальном языке, способствующем укреплению, централизации власти.
Чувство сплоченности воспитывается силами, объединяющими традиции народа, с целью передать их от поколения к поколению и создать трепетно оберегаемую систему обычаев – повседневную жизнь. «Мы живем символами», одним из которых, к примеру, во всех государствах является флаг, символ национального единства, превосходящий все внутренние различия. Государство, заинтересованное в воспитании и насаждении патриотических, почти бессознательных чувств может использовать педагогический процесс для их привития, объединяя людей в постигнутой лояльности, несмотря на все различия и противоречия[3].
Еще один пример создания языковой практики можно привести из области права. В частности, известная криминологическая теория стигматизации заключается в том, что понятие «преступник» - это не просто правовая категория, это социальный статус, ярлык, клеймо, которое остается с человеком и после формального изменения статуса (погашения судимости). У Называющего появляется определенное коммуникативное преимущество, с помощью которого он оказывает социальное давление на того, чей статус намеренно занижается. Таким образом, язык предоставляет говорящему средства проявления и осуществления власти.
Всякая власть играет в собственную «языковую игру», по выражению Витгенштейна. Борьба за власть как цель политики определяет содержание политической коммуникации, которое можно свести к трем основным составляющим: формулировка и разъяснение политической позиции (ориентация), поиск и сплочение сторонников (интеграция), борьба с противником (агональность). Функциональные типы знаков семиотического пространства политического дискурса не имеют жестко фиксированных границ. Напротив, возможно семиотическое преобразование одного типа знаков в другой, где основным направлением является движение от информатики к фатике, т. е. превращение знаков ориентации либо в знаки интеграции (приобретение идеологической коннотации «свои» и положительной эмотивности), либо в знаки агрессии (приобретение идеологической коннотации «чужие» и отрицательной эмотивности)[4].
Феномен власти тесно связан с принуждением, поскольку власть - это не только право накладывать обязательства и принуждать к определенным действиям, но и способность заставить других принять выгодную для говорящего интерпретацию действительности (принуждение к точке зрения). Между социальными группами существует определенный «властный дифференциал»[5] вследствие использования профессионального жаргона и сложных речевых конструкций. Законодатель дает нам «закодированные мотивировки», которые могут комментироваться толкователями, не обладающими непосредственно властью политической. Однако власть, к примеру, Конституционного Суда РФ - власть, принуждающая к единой, определенной интерпретации текста закона, очевидна. В своей работе Е. Шейгал приходит к выводу, что обладающие властным статусом коммуниканты контролируют и ограничивают коммуникативный вклад нижестоящего участника отношения.
Нужно подчернуть, что власть в современном обществе опирается не столько на физическое принуждение, сколько на «легитимацию силы в форме права на управление человеческим поведением посредством слова» [6]. Важной является не только способность языка, как инструмента социальной власти, к структурированию и воздействию[7]; перевод властных отношений в дискурсивную форму заключается в том, что сила проявляет себя в праве говорить и в праве лишать этой возможности других. Фуко говорит о «процедуре исключения» как средстве контроля над дискурсом («говорить можно не все, не обо всем, не при любых обстоятельствах и не всякому» [8]). Цензура и наложение определенных санкций на говорящего является одним из способов не позволить тому контролировать дискурс и обрести власть. «Только после того, как осмеливаешься сказать слишком много, оказывается действительно возможным сказать все» [9], поскольку десадовский принцип «сказать все» репрезентирует не мудрость, а власть.
Право именовать – это фундаментальный, конструирующий общество феномен; чтобы убедиться в этом, достаточно попытаться описать любой предмет или явление, не используя слова или любые другие символы. Из определения дискурса в целом - язык или система образов (representation), сформированных обществом в целях распространения связного набора смыслов по поводу определенной темы - можно вывести понятие дискурса правового («система образов, сформированных субъектом права») и политического («система образов, сформированных властным субъектом»).
Общество и государство намеренно изменяют смысл и значение знаков и сигналов; это относится не только к таким радикальным средствам, как цензура и пропаганда. Общество формирует стандарты и устанавливает модели, ограничивающие образы, управляющие ими и направляющие их в определенное русло с позиции если не права, то хотя бы обычаев. Когда в общественных местах в ходе социальных конфликтов появляются образы ненависти, центральным вопросом для желающих удержать или захватить власть в этих идеологических сражениях все чаще становится контроль над символами. В такие моменты и политическая реклама приобретает «интенсивность, плотность и сжатость»; она вкладывает всю свою силу в единый удар, нужное сочетание слов, выбор образа, изменяющего сознание - контроль над языком[10]. Сложно оспаривать роль правительства как изготовителя и «покровителя» образов. Общественные движения, политические партии испытывают потребность не только в публичном выступлении и донесении до общества собственной системы образов; зачастую основной целью является принуждение к исполнению. Когда одного убеждения оказывается недостаточно, неизбежно государственное вмешательство, подкрепляющее ту или иную точку зрения силой закона.
Мы вполне осознаем кажущееся непреодолимым различие между убеждением и принуждением, поскольку большинство правовых норм подразделяются на дозволяющие (те, которые исполняются добровольно) и обязывающие/запрещающие (те, которые исполняются по принуждению), возлагающие на субъекта обязанность совершить активные действия или воздержаться от их совершения независимо от его воли и желания, не предоставляя ему свободы выбора. Но можно заметить, что современные службы связей с общественностью, реклама и госаппарат продолжают сближать принуждение и убеждение, особенно в обществах постиндустриальных (информационных), где, в связи с развитием массовых коммуникаций и информационного управления, эти два метода еще более сближаются. Принято разделять воспитание, на которое оказывает влияние политическая власть, и некое мифическое общественное мнение, от такого влияния свободное. Однако граница власти правительства говорить, убеждать или употреблять обширные ресурсы служебного аппарата довольно размыта, поскольку государство обладает неограниченной властью выходить на рынок идей. Принуждение может привести к кратковременной лояльности, а убеждение, продуманное внушение, обеспечивает более долговременную верность. По словам П. Монро, «Конституция объявляет вне закона только установление государственной религии, а не учреждение прессы. Пока не урезается свобода слова других, правительственные сообщения могут быть не только конституционным, но и жизненно важным элементом в формировании сообщества» [11].
Регулирование официальных языков – еще одна из многочисленных возможностей государства, это база для установления, кодифицирования и укрепления особых понятий национальной идентичности. Потому широкое распространение получает частное или основанное на обычае установление рамок общепринятого языка, властных уловок и санкций, предназначенных для того, чтобы создать новые поля речевого поведения. Столь популярный в наше время термин «политическая корректность» по сути есть частные правила, налагающие санкции за непозволительную речь, которые действуют как препятствие для выхода на рынок носителей не одобряемых взглядов.
Правительственный подход к языку телевидения (образам, словам и побуждениям, которые подобно всем языкам содержат конкретное мировоззрение и социальные структуры) столь же тонок и сложен, как и его подход к языку в целом. Правительство действует через субсидии и позитивное вмешательство, поскольку «новости — это представление мира в языке; поскольку язык — это семиотический код, он навязывает всему, что представляет, определенную структуру ценностей, социальную и экономическую по своему происхождению; и новости, как и любой дискурс, с неизбежностью конструируют согласно собственным образцам все, о чем в них говорится» [12].
Итак, дискурс есть язык или система образов, сформированных субъектом или субъектами в целях распространения связного набора смыслов по поводу определенной темы. В таком случае представляется интересным поднять вопрос о произведениях искусства – живописи, литературы – как об образах, которые контролируют (и контролируют ли) право и политика. То есть воздействует ли государство на искусство так же, как на любую другую систему символов?
Здесь имеется ввиду не столько цензура и правовые заит каклитика.дениях искусства ()акпреты, поскольку это всегда принуждение, а оно, как уже было сказано, неэффективно и приводит лишь к кратковременной лояльности. Важно не то, что закон запрещает нам делать, а то, что разрешено. Действительно, существует, к примеру, законопроект о порнографии, запреты на конецформыначалоформыпропаганду войны, насилия и жестокости, расовой, национальной, религиозной, классовой и иной исключительности или нетерпимости, но они в гораздо меньшей степени контролируют область искусства, нежели законы, регламентирующие статус субъектов авторских и смежных прав, статус Министерства культуры, различных учреждений, фондов и союзов; целевые программы, направленные на развитие культуры. Об этом, в частности, говорит то, что согласно Конституции РФ федеральные целевые программы являются предметом ведения федеральных органов власти. конецформыначалоформыПервая такая Программа в области культуры была утверждена Правительством еще в 90е годы и в целом конецформыначалоформыбыла ориентирована на достижение долгосрочных целей государства в области культуры, важнейшими из которых были признаны: формирование идеологических, нравственных основ демократического правового государства на основе уважения свободы творчества и инакомыслия, гражданственности и патриотизма; создание условий для развития и воспроизводства творческого потенциала общества; сохранение культурных традиций и т.д. Само наличие государственной политики в области культуры, ее законодательное закрепление уже свидетельствует об определенном контроле со стороны государства, поскольку любая норма, даже дозволяющая, это, в первую очередь, санкционированное государством правило, регламентация поведения.
Впрочем, это касается не только России. П. Монро в своей работе отмечает заявления некоторых американских президентов о Национальном фонде искусств: «конецформыначалоформыМы не хотим культуры, руководимой государством... Но наше правительство заинтересовано в национальной культуре, свой вклад в которую вносят все наши люди и учреждения. Оно должно, в разумных пределах, поощрять художественное и культурное выражение, стоящее близко к центру американских усилий по взращиванию свободы в мире» (Никсон), «..конецформыначалоформыправительство может содействовать вздабриванию почвы, на которой взращиваются идеи того, конецформыначалоформычто хорошо, правильно или красиво, из семян вдохновения внутри человеческой души» (Картер). Политика финансирования любым государством соответствующих учреждений, связаных с деятельностью в сфере культуры и искусства, специальных фондов, союзов художников и писателей, именно она говорит нам о роли права и государства в порождении и формировании образов. И вновь отметим, что особое значение имеет не то, какие материалы признаются «непристойными» и запрещаются к распространению, а то, какие фонды и музеи получают субсидии. «Покровительство искусствам является частью рынка лояльности» [13]; именно государство может конецформыначалоформыотдавать предпочтение общественному искусству перед частным, субсидировать определенные учреждений или художников либо же устанавливать такие механизмы предоставления субсидий, которые фактически покровительствуют консервативным или либеральным взглядам.
Предупреждение автора: Эту статью запрещено копировать с сайта ЮрКлуба и размещать на других сайтах
ССЫЛКИ
[1] Марченко О.И. Язык как власть http://anthropology.ru/ru/texts/march/ethics_36.html
[2] Hodge R., Kress G. Language as Ideology, 1993.
[3] Монро П. Телевидение, телекоммуникации и переходный период: право, общество и национальная идентичность http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Gurn/Monro/index.php
[4] Шейгал Е. Власть как концепт и категория дискурса
[5] Fowler R. Language as social practice // Handbook of Discourse Analysis, 1985
[6] Марков Б.В. Философия и аргументация // Речевое общение и аргументация. Вып. 1. СПб.: Экополис и культура, 1993. С.93
[7] Р. Блакар Язык как инструмент социальной власти // Язык и моделирование социального взаимодействия. М.: Прогресс, 1987.
[8] Фуко М. Воля к истине: по сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет 1996. С.51
[9] Энафф М. Маркиз де Сад. Изобретение тела либертена. СПб: Гуманитарная Академия, 2005.
[10] Монро П. Телевидение, телекоммуникации и переходный период: право, общество и национальная идентичность http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Gurn/Monro/index.php
[11] там же
[12] Fowler R. Language in the News: Discourse and Ideology in the Press, 1991.
[13] Монро П. Телевидение, телекоммуникации и переходный период: право, общество и национальная идентичность http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Gurn/Monro/index.php
8. Монро П. Телевидение, телекоммуникации и переходный период: право, общество и национальная идентичность http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Gurn/Monro/index.php
9. Трахтенберг А.Д. Дискурсивный анализ массовой коммуникации и парадоксы левого сознания http://www.politstudies.ru/fulltext/2006/4/5.htm
10. Фуко М. Воля к истине: по сторону знания, власти и сексуальности // Работы разных лет, 1996.
11. Шейгал Е. Власть как концепт и категория дискурса
