salimulin@mail.ru

 

Содержание Обычного права во все времена соответствовала тому, как правоприменители понимают удобство его формы, механизмов и возможность извлечения желательных результатов. Формы ответственности в Обычном праве не раз изменялись, путем реализации истории развития народов через многие столетия. Такое развитие не подлежит логическому анализу, поскольку опыт доступен уяснению лишь через принятие его исторической природы. Потребности примитивного времени устанавливают правило или формулу. В ходе столетий традиция или потребность исчезает, но правило остается. Причина, которая вызвала правило, забывается, и тогда изобретательные умы пытаются ее объяснить, совместить с существующим состоянием вещей и приспособить к новым причинам. Таким образом, старая форма получает новое содержание, а то и вовсе изменяет себя, чтобы приспособиться к новому значению.

 

Ранние формы ответственности были основаны на мести. Римский и Германский законы начинались с кровной вражды. Основания мести обнаруживаются и в ранних Англо-саксонских законах. Месть импортирует чувство вины, однако искаженного страстью, что едва ли может идти очень далеко вне случая преднамеренно причиненного вреда. С появлением компенсации возникает альтернатива для мести, ограничивающая ее возможности. Обвинения в персональном насилии в Англо-саксонской системе прежде ограничивались намеренной обидой (схватки, удары и раны), которые основывались на намеренных нападениях, характере используемого оружия, и длины и глубины раны.  Позднее концепция нарушения границ расширяется и охватывает вред от непредвиденного повреждения.  Возникает необходимость в расследовании внутреннего состояния ответчика, его виновности или невиновности.

 

Наряду с концепцией нарушения границ, принципы ответственности за вред, причиненный другим человеком или вещью, также имеют корень в страсти мести. Владеющий животным "известных свирепых привычек" признается ответственным за ущерб или повреждение соседу, сколько бы он  не доказывал, что животное убежало, чем выбыло из его владения, сколько бы он не был небрежен в настоящее время спасения, хотя бы потому, что он виновен в отдаленной беспечности, ошибке или небрежности. Другими словами хотя бы потому, что это повреждение вообще случилось.  Иллюстрацией поворота в принципах ответственности уместно применить прежде существовавшие Постановления о повреждениях человеку (Исход гл. 21, ст. 38): "Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями, и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват". Интересно, что древние греки тоже "казнили" животное, убившее человека, и выбрасывали его тело за границу поселения. Неодушевленную вещь, ставшую причиной смерти человека,  ожидала та же судьба. Целью потерпевшего была месть непосредственному обидчику, живому или неодушевленному, а  не удовлетворение от владельца. Ответственность владельца состояла в несопротивлении потерпевшему получить искупление в рабе, животном или вещи, которое стало непосредственной причиной обиды.  Неожиданным для современного отношения к самоубийству является применение греками рассматриваемого принципа - греки хоронили руку, нанесшую удар, вдалеке от его тела.

 

Желание мести, возбуждаемое обидой, находило удовлетворение и при нарушении контракта, через приспособление формы ответственности за нарушение законных прав и ее расширение на другие случаи. Со всей очевидностью обнаруживается рождение принципа урегулирования путем применения отношений по аналогии. Квазиматериальная концепция юридических обязательств находит свое отражение в Законах XII Таблиц (Таблица III), согласно которой, если человек был обязан нескольким кредиторам и не был освобожден от ответственности при судоговорении, после некоторых формальностей, кредиторы могли бы разрубить тело должника и разделить его между собой. Если имелся единственный кредитор, должник мог быть предан смерти или продан в рабство.

 

Однако, римские юристы осторожно делают первый шаг к повороту в отысканиях причинителя вреда и обиды. Они уже не обвиняют неодушевленную вещь, поскольку рассматривают ее как лишенную жизни, а потому не способную к ошибке. Однако ошибку детей или рабов римские юристы полагают несправедливым считать источником потерь их родителям или владельцам. Между тем желание мести требовало реализации. Таким образом, готовится почва для признания причинения обиды детьми или рабами ошибкой родителя или владельца. Законы XII Таблиц (Таблица VII) предлагают альтернативу - возмещение стоимости нанесенного ущерба, чем уже рассматривают владельца непосредственным ответчиком, путем изменения основания ответственности, с одновременным установлением ее предела. Такой поворот был направлен на возможность владельцу защищать его интерес - владелец через компенсацию выкупал месть. Еще одной причиной тому послужило развитие юридической мысли, обнаружившей трудность удовлетворения страсти мести  через судебное преследование неодушевленного объекта как ответчика, поскольку римский закон имел дело главным образом с живыми существами.

 

С достижением цивилизации новых ступеней развития прежняя система ответственности неминуемо требует пересмотра. Возможность выкупа мести, в силу утверждения ее как обычной традицией, перестает быть привелегией и становится уже обязанностью владельца источника обиды (Институции Гая, Книга III. Салическая Правда.). Владелец стал лично ответственными за  обиды, совершенные их рабами, а владелец при этом знал, хотя и не желал этого. Еще позже владелец гостиницы становится ответственным, как будто он сам причинитель обиды, совершенной в стенах гостиницы его служащим, даже без ведома владельца поскольку виновен в небрежности при найме плохих людей, а гостиничные услуги подразумевают доверие постояльца к владельцу гостиницы. Теперь один человек ответственен за обиду другого, кто был также ответственен непосредственно. И здесь обнаруживаются истоки современной доктрины владельца и служащего, руководителя и агента, универсальной и неограниченной ответственности. Поворот в отысканиях причинителя вреда и обиды на этом можно считать завершенным.

 

Со временем смерть человека перестает быть частным делом его друзей как во времени варварских законов народа. Короли, а в период Инквизиции и Церковь,  вытесняют семейство в преследовании обидчика и требовании штрафа, вергельда. Как иллюстрацию эволюции института преследования можно привести ее поздний этап - виру. Если Салическая правда предписывала уплачивать вергельд убийцей или его родственниками в определенных долях  семье  убитого,  его родичам и королю, то по Русской Правде вира вся отходила в пользу князя, как представителя общественной власти, и взыскивалась не только с преступника,  но иногда и с  общин. Когда убийца не  был известен,  община-вервь,  на территории  которой  находили  убитого, платила "дикую" виру.

 

Между тем с появлением процедуры обвинительного акта возникает применяемая и в наши дни процессуальная норма - во всех обвинительных актах за убийство, становится обязательным указывать инструмент, причиняющий смерть, хотя бы для установления ее ценности (например, смерть от ножа оценивалась в Англии в шесть пенсов). Основания мести импортируют в процедуру уже сложившийся принцип вины. Можно с очевидностью отметить, что с обвинительным актом и сопровождающими его процессуальными нормами и принципами обнаруживается раскол форм ответственности на гражданскую и уголовную.

 

Одним из поводов к такому расколу послужили коллизии относительно невозможности компенсации обиды основному потерпевшему, как в случае убийства. Однако оставление обиды без возмездия естественно не допустимо.  Тогда власть к своей выгоде принимает инициативу обвинения и достижения цели наказания (все еще удовлетворение желания мести) на себя. Между тем преступники как правило слишком бедны, чтобы оплачивать обиды, а нравы времен требовали сохранения особой защиты женщин, детей и стариков. Положение дел потребовало альтернативы уже для вергельда и виры. Тогда боль может быть причинена тому, чье преступление необратимо к восстановлению потерпевшей стороны к его прежнему состоянию или к близкому тому. Но насколько это наказание заменяет компенсацию, поддаются ли оценке страдания преступника в деньгах, когда тот платит своим телом?  Но что, если люди станут удовлетворять свою страсть мести вне закона, если бы закон не помогал им? Закон не имеет никакого выбора, кроме как непосредственно удовлетворять эту страсть, и таким образом избегать большего зла, если бы возмездия носили частный характер. В то же самое время, эта страсть не может быть поощряема нами, или как частными лицами, или как юристами.

 

Интересно следующее основание для отстранения наказания от примитивной природы мести. Согласно текущей этике, возникшей в результате развития юридической мысли, если цель наказания - предотвращение, если любая угроза ограничит человека в страсти, то угроза потенциальному убийце наказанием меньше чем смерть будет достаточна и т.д. Однако подобное основание, хотя и выражает конструктивность общественного развития, не может быть положено в качестве константы в ряду иных общих принципов уголовного права.

 

Современная процедура обвинения наследует от Обычного права доктрину недопустимости оправдания преступника по причине незнания закона, которая возникла через осмысление оснований защиты, трудности доказательства и правил свидетельства. Каждый должен чувствовать, что невежество закона никогда не может быть допущено как оправдание. Незнание закона как его невежество со всей очевидностью применяется в современном процессе, однако, непонимание закона как его невежество во все времена толковалось как простое незнание. А стоит ли соглашаться таким тождеством? Или здесь обнаруживается безразличие закона к специфическому характеру человека, его способностям, и т.д.? Безусловно, что принцип равенство каждого перед законом - незыблим, однако разве  никогда не случалось, что преступник просто не знает или не понимает, что нарушает закон? Правоприменитель признает возрастные особенности преступника, особенности его психики, однако из осмысления вменяемости исключает особенности его интеллектуального развития. Видимо и здесь современное право наследует выбор меньшего зла, сделанный первыми юристами.

 

Основание виновности в уголовной и гражданской ответственности реализует моральные ожидания любого цивилизованного общества.  Доктрина обязательного наличия вины рассматривает умысел и намерения человека как фундамент для установления стандартов поведения, которые уже, как правило, поддаются объективной оценке. Они не требуют, от каждого человека достижения идеала в его поведении. Они обозначают некоторые пределы за границами, которых человека встречают лишения и страдания. Однако в расчет не принимаются иные неспособности, как малый возраст или разного рода безумия. Предполагается, что каждый человек столь же способен, как и другой. Таким образом, доктрина находит свое развитие в концепции среднего человека, обычных способностей и благоразумия. Неспособность и здесь остается уязвимым качеством.

 

Преступное намерение подразумевает умысел на желание причинения вреда или корысти от него, что предполагает повод к действию вне независимости от наступления чувства сожаления в последствии. Намерение обнаруживает себя в предвидении и желании последствий, которые последуют за действием. Например, знание, что действие, скорее всего, приведет к смерти, то есть предвидение последствий, сопряженное с желанием их наступления, является достаточным в признании причинителя смерти ответственным. Кроме того, предвидение последствий рассматривается как представление будущего положения вещей, основанное на обычном благоразумии и на знании настоящего состояния вещей. Совершенно очевидно, что судорога не может быть признана действием, поскольку здесь не обнаруживается воля, выражению которой всегда предшествует выбор. А выбор - это всегда знание, как предвидение опасности, оценка, как уяснение и принятие приоритета ожидаемого. Неспособность предвидеть последствие, в большинстве случаев, вызывает вопрос фактического состояния сознания ответчика, вопрос относимости его к стандарту благоразумного человека. И хотя эта неспособность рассматривается, как допустимость признавать человека неответственным за последствия, которые никто, или только некоторый исключительный специалист, не мог предсказать, тем не менее, причину для этого ограничения, должно делать достаточно доступной для среднего члена общества. Поскольку цель состоит в том, чтобы заставить людей воздерживаться от опасного поведения, чтобы ограничить их от злых склонностей, законодатель требует, чтобы они знали закон, который рождается в результате усвоения исторического опыта общества. Безусловно, что неспособность предвидеть последствие всегда следует отграничивать от неосторожности (небрежности).

 

Между тем, преступное намерение доступно к обнаружению так же через анализ причинности преступной попытки (покушения). Известно мнение, что попытка и намерение, являются двумя отличными категориями. Намерение совершить преступление не образует преступника, поскольку закон имеет дело только с поведением. Попытка же есть откровенный акт, который хотя и не принес ожидаемого результата. Именно в ожидании преступного результата и обнаруживается желание причинения вреда или корысти от него, как это уже отмечалось выше. В целях предотвращения будущего возникновения результатов от реализации преступных намерений, законодатель признает преступный характер попытки, хотя не всякая попытка выглядит очевидно преступной, что указывает на необходимость в учитывании целой юридической доктрины о покушении.

 

Так вы поджигаете спичку, чтобы пройти по темному коридору, роняете ее по неловкости, в результате чего вспыхивает здание, пожарники спасают вас и имущество и вы попадаете в руки правосудия. Вы - преступник? Вероятно... Или вы, пользуясь своим талантом, навыками и умением, создаете клише для печати поддельных денег, вот уже у вас "заготовлен" не один килограмм купюр для реализации, а государство меняет рисунок банкноты. Вы - преступник? Вряд ли. Хотя в первом случае не обнаруживается ни намерения, ни попытки, а во втором - и то и другое, опасность вреда в результате легкомыслия или небрежности имеет значение большее, чем преступная попытка (покушение) с непригодным предметом. Представляется, что наказание за покушение допустимо, прежде всего, в случае очевидной опасности вреда, если бы действие имело известные и ожидаемые последствия. В первом случае мы никогда не обнаружим покушения, хотя бы потому, что не имело место ожидание. А вот известность последствий очевидна. Таким образом, наказуемо здесь непосредственное причинение вреда в силу небрежности. В случае же с "фальшивомонетчиком" мы, пожалуй, никогда не дождемся того вреда, который замыслил этот злоумышленник, поскольку этот вред закону не известен. Вероятности вреда не существует, если отсутствуют основания для ожидания, что уже совершенное действие будет сопровождаться другими действиями в связи, с которыми его эффект будет вреден.

 

А что, если некто ловкий сунул руку в ваш карман и был застигнут, хотя карман-то пуст? Или приставивший нож к вашему горлу вдруг опускает руку и удаляется так никем и незамеченный?

 

Карманник хотел и ждал вашего вреда, однако был остановлен. Можно ли здесь утверждать об известности вероятного вреда? Ведь, безусловно, то, что хищение не состоялось, поскольку налицо покушение на негодный объект. Современный уголовный закон принял к применению формулу, где покушением признаются умышленные действия (бездействие), непосредственно направленные на совершение преступления, если при этом преступление не было доведено до конца по не зависящим от лица обстоятельствам. Безусловно, что никакое воровство не может быть совершено в пустом кармане, однако, такой акт и при таких обстоятельствах является настолько опасным, насколько возможно заинтересовано человеческое предвидение. Не будь карманник обнаружившим себя, скрывшись ни с чем, можно с полной решительностью утверждать, что хищение не состоялось в силу обстоятельств, которые пребывали в зоне его контроля над ситуацией.

 

Злоумышленник, пожелавший было Вашей смерти, внезапно для Вас утрачивает свое намерение. А столь уж внезапна эта утрата для самого нападающего? Уголовное право не обнаруживает какой-либо необходимости в выяснении этого вопроса. Закон не наказывает всякое действие, совершенное с намерением вызвать преступление. Доктрина о покушении образует здесь принцип ненаказуемости в случае добровольного отказа, т.е. в принятии всех мер, зависящих от приступившего к осуществлению,  чтобы предотвратить вероятный вред, опасность которого наступила вследствие действий, непосредственно направленных на его причинение. "Наш разбойник" прекратил причинение смерти не потому, что был прерван, а в силу свободного, собственного волеизъявления при осознании фактической возможности завершить задуманное, чем не позволил совместить свои действия с формулой покушения. Конечно, должно принять это заключение, чтобы не продолжать теорию мести, а устремиться на предотвращения вреда.

 

Раскол форм ответственности на гражданскую и уголовную, казалось бы, должен был оставить все имущественные обиды или хотя бы простое хищение в поле гражданского права. Однако природа воровства, препятствующая удовлетворению только через компенсацию, не оставила выбора ни себе, ни закону. "Взятие и удаление, нарушением границ, чужой собственности, чтобы присвоить себе или другому или вообще никому, с намерением лишить истинного владельца его собственности" невозможно было предохранить и предотвратить самыми серьезными штрафами.

 

Как и в прочих "нарушениях границ" намерение захватить чужое служит индексом к тому наказуемому случаю, который вероятно случился бы. В первых прецедентах захват чужого противоправен, если совершен ради некоторого преимущества для вора (корысти). А если владелец лишен собственности разрушением или без намерения хранения, удержания? Намерение лишить владельца его собственности предлагалось считать достаточным для признания воровства. Однако, универсальность намерения не выдерживает испытания, поскольку когда разрушение следовало за взятием, возникает столкновение с древним правилом, что преступность деяния должно быть определено положением вещей во время взятия, а не впоследствии, поскольку взятие, пусть и тайное, не всегда - захват. Слабость Обычного права в неоправданно сильном влиянии традиций, однако на помощь приходит аналогия: разрушение признано взятием, ибо корысть от разрушения была обнаружена в желании вреда через изменение имущественного состояния против воли владельца. Зависть, материализованная во зло, вписывается теперь в доктрину о преступном намерении. А взявшему тайно чужое предлагается воздержаться от захвата и проявить заботливость и осторожность.

 

Известно, что помимо тайного взятия чужого, присутствует и открытое взятие против воли владельца, которое, безусловно, характеризуется захватом или отобранием. Так, взлом и вход в любой жилой дом ночью со злым намерением наказуем уже не в целях простого предотвращения нарушения границы, даже когда совершено ночью, а потому, что именно такие нарушения границы рассматриваются как первый шаг к обиде большей величины, подобно грабежу или убийству. В этом случае,  функция злого намерения возникает более чем ясно. Это - индекс к вероятности некоторых будущих действий, которые закон стремится предотвращать. Однако, если захват случился, то больше нет необходимости утверждать, что взлом и вход были с тем намерением. Обвинительный акт, устанавливающий, что обидчик ворвался в жилой дом с намерением украсть, столь же хорош как и тот, который утверждает, что он ворвался и украл некоторую собственность.

 

Прецеденты выживают в законе после многократного применения и зачастую когда причина их появление была уже забыта. Кто был первым вором, убийцей, насильником? С другой стороны, в сущности развития права пребывает законодательный процесс. В том числе судебная практика в системе Обычного права образует этот законодательный процесс. Каждый важный принцип, развитый тяжбой - фактически и в основании результат инстинктивных предпочтений и невнятных убеждений, но, тем не менее, устремленный в прошлом анализе к представлениям общественного бытия. И поскольку закон управляется опытными людьми, знающими более чем достаточно, чтобы жертвовать здравым смыслом силлогизму, древние правила будут обнаруживать новые причины к приспособлению себя ко времени и постепенно получать новое содержание и формы. И с одной стороны юридическая наука пребывает новыми принципами от жизни, а с другой стороны сохраняет старые от истории, которые еще не были поглощены или отброшены. Если бы старые орудия не могли бы быть приспособлены к новым использованиям, прогресс цивилизации не был бы столь динамичным, поскольку исследование и пересмотр оправданы.