Арбитражный суд это вещь великая,
потому что не только закрепляет положения Гражданского кодекса,
но в этот Гражданский кодекс
как бы вдыхает реальную живую жизнь.^[1]

С. С. Алексеев

Приобретательная давность призвана устранять неопределенность, возникающую в гражданском обороте вследствие длительного нахождения вещи у лица, не обладающим на неё каким-либо титулом. Основой узукапии (приобретения в собственность задавненного имущества) является представление о том, что собственник должен заботиться о своей вещи и выполнять обязанности, которые существующий в обществе правопорядок связывает с понятием права собственности: если же собственник не может их исполнять, т. к. утратил вещь, то у фактического владельца возникает возможность приобрести на неё право собственности. ^[2]
Одним из условий возникновения права собственности по давности является добросовестный характер владения вещью (абз. 1 п. 1. ст. 234 ГК РФ 1994 г.). Термин «добросовестность», используемый в настоящее время в законодательных и иных нормативных правовых актах, относится скорее к области не правового, а морального регулирования. Известно, что всякое судебное решение формируется под воздействием нескольких факторов: а) нормы права, регулирующей данный вид отношений; б) фактических отношений, сложившихся между участниками правоотношения; в) правосознания лиц, рассматривающих конкретное дело...».^[3] Возможность опираться при вынесении решения на этические термины с неопределенным, эластичным содержанием отвечает имеющейся у правоприменителя потребности судить по справедливости, «по понятиям», «по правде», которая, как известно, не вмещается в «формы узкие юридических начал», дает шанс учесть сложные и многообразные оттенки поведения участников правоотношений, зачастую не укладывающиеся в рамки нормативных конструкций. Но уже сегодня чл.-корр. РАН, проф. С. С. Алексеев констатирует, что в обществе господствует «византийское право», характеризующееся весьма развитыми юридическими формами, но отдающим приоритет идеологическим догмам и оправдывающим во имя самодержавной власти насилие над человеком.^[4] В Византии, царстве взяточничества чиновников и лицеприятия судебных инстанций, легальная, основанная на законе, возможность судить «по понятиям», «по правде» оборачивалась своей другой стороной и приводила к большей несправедливости, нежели императивные предписания законодателя.^[5]
В то же время осмелимся утверждать, что позиция законодателя, избравшего путь «квалифицированного молчания» и отказавшегося дать дефиницию понятия «добросовестность», является правильной. Здесь имеет место как раз тот случай, о котором германским цивилистом Фр. Бернгефтом сказано: «Определения часто бывают неверными вследствие трудности найти подходящие выражения».^[6] Смысл категории «добросовестность» должен устанавливаться судом самостоятельно и отдельно для каждого конкретного случая всякий раз, когда возникает необходимость применения предписаний, содержащих указания на добрую совесть. Судебная практика при этом должна руководствоваться словами Эмилия Павла: «Не из отвлеченного правила (regula) выводится право, но из существующего права должно быть создано правило», что означает, как разъясняет проф. И. С. Перетерский: «Право реально существующее должно быть основанием выработки общих правил».^[7] Использование термина «добросовестность» в нормативном правовом акте без его расшифровки указывает отнюдь не на «недосмотр (упущение) законодателя, или небрежность в оформлении своих мыслей, или даже отсутствие в языке и законодательной технике «отработанных» терминов и конструкций».^[8] Трудно согласиться с мнением В. И. Емельянова, что это слово используется чрезмерно часто, вследствие моды на юридические термины и слова, из-за непонимания того, что юридическая терминология зарубежных стран, чьи правовые акты нередко принимаются за основу «разработчиками новых российских законов», и терминология российской правовой системы нередко не совпадают. ^[9]
При формулировании и применении норм частного права мы должны следовать традициям романо-германской правовой семьи, с которой отечественный правопорядок никогда не утрачивал генетических связей. Континентальные юристы, в отличие от коллег из стран семьи общего права, полагающих, что норма должна быть сформулирована как можно более точно,^[10] считают: «Правовая норма должна оставлять известную свободу судье; её функцией является лишь установление правовых рамок и директив судье: не следует регламентировать детали, так как создатель правовой нормы (юрист или законодатель) не может точно предусмотреть разнообразие конкретных дел, возникающих на практике».^[11] Процесс принятия решения по делу совсем не исчерпывается решением формально-логического силлогизма, не допускающего элементов творчества.^[12] Ведь прежде чем решать силлогизм, требуется отыскать его посылки, процесс поиска и формулирования которых есть всегда творческий процесс.
Нельзя не сказать о том, оценочные, эластичные правила встретили серьезные возражения авторитетнейших специалистов. Читатель, видимо, согласиться с идеей о недопустимости судейского произвола, оправдываемого доктриной свободного судейского правотворчества, возводящей в принцип неопределённость и неясность права. И. А. Покровский указывает, что эта теория «идёт вразрез с интересами развивающейся человеческой личности. Эта последняя, - пишет мэтр, - может мириться со многими ограничениями свободы, если они установлены законом и если они ясны, но она не может мириться с зависимостью от чьего бы то ни было произвола, хотя бы и самого доброжелательного». ^[13] Проф. И. А. Покровский критикует законодателя, который «с легкостью прибегает к излюбленному приему - употребляет какое-нибудь общее выражение, создает один из так называемых «каучуковых» параграфов, предоставляя затем судам и юриспруденции вложить в него надлежащее содержание. Прием, конечно, соблазнительный, но представляющий не разрешение проблемы, а уклонение от неё. Проблема остаётся проблемой, но только она перелагается на плечи отдельных судей и на их ответственность. Там, где должен был бы тщательнее подумать законодатель, должны теперь думать отдельные судьи».^[14] По словам проф. И. А. Покровского при таком порядке распыляется социальное творчество. Оно утрачивает «свой естественный центр, а вследствие этого и ослабляется: концентрированная законодательная работа заменяется ничем не согласованной работой многих. В которой бесполезно тратиться огромное количество народной энергии».^[15] Выход И. А. Покровский видит «в оживлении и одухотворении законодательства, в усовершенствовании его аппарата, дабы оно могло лучше улавливать голос жизни и живее реагировать на него».^[16]
Возражая проф. И. А. Покровскому отметим, что не бывает ложных, неправильных идей, взглядов, теорий. Есть идеи, вредные на сегодняшний день, доктрины, которыми следует руководствоваться сегодня, теории, бесполезные с точки зрения нынешнего времени. Но взгляды, отвергаемые сейчас, признаваемые ошибочными с позиций текущего момента, вполне могут быть востребованы завтра, через несколько лет или столетий. Ничто не возникает из ниоткуда и не исчезает в никуда.
В Византийской империи судьям не доверяли по причине «общего упадка правосудия и нравственности»,^[17] точнее, упадка нравственности в правосудии. Для Византии характерна вера во всемогущество закона, с целью «поднятия морального уровня граждан», для устранения злоупотреблений и ошибок в сфере правоприменения издается чрезмерное количество нормативных актов, судьи лишены возможности свободно оценивать доказательства, им предписывается обращаться к императору за разъяснением содержания вызывающих сомнения правовых норм.^[18]
Согласно Общему земскому праву прусских провинций (Allgemeines Landrecht für die Preussischen Staaten 1794 г.), действовавшему вплоть до вступления в силу Германского Гражданского уложения (1900 г.), судье запрещается толковать закон и заниматься «законотворчеством» под угрозой штрафа. По прусскому земскому праву, если содержание и смысл нормы вызывают у судьи сомнение, он обязан обратиться за разъяснениями в комиссию по законодательству или к министру юстиции.^[19] Для ландрехта характерно стремление объять все действующее прусское право, общее и особенное, частное и публичное, не исключая уголовного. По свидетельству проф. Г. Ф. Шершеневича составители ландрехта верили во всемогущество законодателя, полагали юриспруденцию совершенно лишним искусством и потому стремились по возможности предусмотреть все случаи жизни. «Отсюда, - пишет Г. Ф. Шершеневич, - получилась казуистичность постановлений и отсутствие общих объединяющих начал».^[20] Фридрих II Великий «хотел, ничего не меняя в обществе, указать каждому точно, во всех деталях, по-отечески и доходчивым языком то место, которое ему предписано занимать в государстве как некоей совокупности индивидов».^[21] Желания короля, монарха просвещенного и абсолютного, философа и полководца, привели к «назидательной велеречивости и многословности языка» ландрехта, состоящего из почти 17 тыс. параграфов.^[22] В итоге оказалось, что связь прусского земского права с реальностью очевидна, ландрехт понятен и доходчив, но в целом из-за непомерного объема труден для восприятия и фактически непригоден для практических и теоретических целей.^[23]
Уже в XIX в. законодатель отказывается от формальной теории доказательств, судьи получили возможность оценивать собранные по делу доказательства, формировать малую посылку юридического силлогизма по своему внутреннему убеждению.^[24] В обществе появляется и крепнет представление: «Законов заведомо ясных, о которых можно бы сказать, что они не нуждаются вовсе в толковании и никогда в нём нуждаться не будут, на самом деле не существует».^[25] В ст. 1 ГК Швейцарии 1907 г. фиксируется: «В случае отсутствия соответствующих норм в законе судья обязан принимать решение в соответствии с обычным правом. Если и в нём необходимая норма отсутствует, то судья должен действовать, как если бы он был законодателем, следуя при этом господствующей доктрине и традиции».^[26] Согласно артикулу 4 ГК Франции 1804 г. судья не может отказываться от ведения дела «под предлогом отсутствия, неясности или недостаточности соответствующего закона». ^[27] Таким образом, законодатель де-юре признал за судьями право и обязанность толковать закон при его применении. Но де-факто, при правоприменении всегда существует необходимость толковать закон, самостоятельно формулируя большую посылку в юридическом силлогизме, конструируя правовую норм, необходимую для решения конкретного дела и подлежащую применению только в конкретном деле, независимо от санкций или запретов законодателя.
Текст закона, подлежащего применению, есть не более чем математическая формула, задача судьи заключается в наполнении переменных величин этой формулы конкретным содержанием, пригодным для правильного решения спора или устранения возникшей в обороте неопределённости. С этой точки зрения, безоснователен, например, адресованный законодателю упрёк Б. Р. Карабельникова в том, что при подготовке текста Закона об акционерных обществах никто не позаботился о наполнении содержанием термина «образование», употребленного по отношению к исполнительным (единоличному и коллегиальному) органам общества.^[28]
Время избавляет от иллюзий по поводу всесилия и всевластия закона. «Закон, - говорит нам проф. А. А. Тилле, - это только написанные на бумаге слова».^[29] «Закон, - повторяет он, - это только напечатанный на бумаге текст (поскольку законы перестали высекать на камне)».^[30] На качестве законов в Российской Федерации, как правильно пишет С. А. Оленев, негативно сказываются групповые, клановые интересы, после удовлетворения интересов «продвинувших», точнее сказать «продавивших» его групп, закон нередко перестает работать,^[31] либо не работает вообще. Принятие любого закона, как верно отмечает В. А. Петрушев, есть результат компромисса между депутатскими группами, депутаты голосуют так, как того требует политическая целесообразность, на принятие решения влияют многие причины субъективного плана.^[32] Но в связи с изменением политического режима можно утверждать, что «многие причины субъективного плана» не будут отражаться на деятельности законодателя, законотворчество подчиниться требованиям партийной дисциплины, лоббисты продолжат работу там, где не голосуют, а принимают решения. Было бы наивным, однако, ожидать от новой политической реальности «оживления и одухотворения законодательства». Ведь тот, кому законы не писаны, сам их, в большинстве случаев, и пишет, не интересуясь мнением специалистов. Впереди огромное количество текстов, детальная и мелочная регламентация с присущим ей беспорядком, противоречиями и двусмысленностями. Реальность должна предостеречь читателя против неприятия судейского усмотрения. Несмотря на то, что закон есть внешняя форма права, а право представляет собой содержание закона, всё же оно «ничто без аппарата, способного принуждать к его исполнению». «Для применения закона, - писал К. Маркс, - требуется и судья. Если бы законы применялись сами собой, тогда судьи были бы излишни».^[33] Поэтому, читатель должен связывать свои надежды не только, но и с судьей, не забывая о пословице: «Не бойся суда, бойся судьи». Но почему мы должны доверять журналистам, спортсменам и музыкантам, попавшим в состав законодательного органа по партийным спискам, и не верить судье, юристу-профессионалу?
Является ли усмотрение судьи произволом? Может ли внутреннее убеждение судьи при оценке фактических обстоятельств дела и формулировании, отыскании правовой нормы, подлежащей применению, формироваться под влиянием его личных взглядов, «как бы экстравагантны они не были»?^[34] Может ли правоприменитель, будучи ницшеанцем, «дать простор своим теориям о сверхчеловеке и о христианстве как о морали рабов»?^[35] Читатель помнит цитированные слова о влиянии правосознания на решение по конкретному делу. Правосознание включает правовую психологию и правовую идеологию.^[36] До недавнего времени специальные работы о психологии судей практически отсутствовали.^[37] Сегодня отмечают зависимость правовой психологии от традиционных установок.^[38] Эту зависимость невозможно отрицать. Так, судьи Советской Кабардино-Балкарии, применяя нормы советского уголовного и гражданского права, постоянно учитывали «нелегальные» адаты.^[39] Естественно, что местные обычаи и традиции принимаются во внимание и сейчас. Помимо характерных для психологии правоприменителя традиционных установок важную роль при принятии решения по делу играет его внушаемость, стремление к подражанию. В связи с этим на результат толкования закона влияет круг общения правоприменителя, не важно ограничивается ли он интеллигенцией, «высококультурными политиками», бизнесменами, или же ему приходится сталкиваться с «телефонным правом», субкультурой «бытовой кампанейщины».^[40]
Представляется, что опасаться влияния традиционных установок на результаты применения права не следует. Нельзя сказать и о том, что внушаемость судьи или его стремление к подражанию обязательно негативным образом скажутся на качестве провозглашаемого акта. В большинстве случаев, судья не уходит от законности, как многогранной, диалектической категории, выступающей в разнообразии связей и зависимостей.
Судья при толковании нормы права, руководствуется волей государства, установившего или санкционировавшего норму, при установлении фактических обстоятельств дела, при оценке доказательств он руководствуется своей совестью, внутренним убеждением. Усмотрение судьи не является произволом, судья не может восприниматься в отрыве от суда, он выполняет лишь часть функций судебного учреждения, ему даны правомочия для выполнения государственных задач, они не могут служить средством удовлетворения его личных интересов, в том числе и реализации его философских или политических взглядов.
Воля государства находит свое внешнее выражение, в том числе и в правовой формуле, содержащей помимо неопределенных, переменных величин и величины постоянные, неизменные. При этом он учитывает, что законодательная власть сама по себе, взятая в отрыве от суда и администрации, воли государства полностью не выражает, она может давать лишь обязательные для исполнению абстрактные директивы. Рассуждая о разделения властей, мы не должны забывать о единстве государственной власти. Суд, правительство и парламент не вовсе не «три сестры», независимые друг от друга, а пальцы одного кулака. Судья изъявляет государственную волю, не образует, а лишь участвует в её образовании, наряду с другими должностными лицами государственного аппарата как единого целого.
Правильность содержания, вложенного судьей в эластичное, не поддающееся точному определению понятие, проверяется практикой. Поэтому, в первую очередь, мы оцениваем вынесенный судебный акт на соответствие руководящей, затем прецедентной и текущей судебной практике. ^[41] Осуществляя анализ судебной практики, пытаемся определить единую устоявшуюся позицию судов по актуальному для нас вопросу.^[42] Единичное решение, расходящееся с ранее выработанной линией, с имеющимися прецедентами толкования правовой нормы, является предметом пристального внимания вышестоящих судов. В связи с этим, стремление правоприменителя подражать ранее вынесенным решениям по аналогичным делам, постановлениям кассационных и надзорных инстанций, автор настоящей статьи склонен рассматривать в качестве позитивного фактора. С другой стороны, суд есть орган власти, а всякая власть «хочет казаться людям «своей», иметь поддержку и пользоваться их доверием».^[43] Поэтому желание правоприменителя следовать сложившимся в регионе традициям, учет местных реалий следует только приветствовать, если при проверке дела в порядке кассационного или надзорного производства не выявились противоречия между вынесенным решением и общей позицией государства по спорному вопросу, нашедшей внешнее выражение как в правовых норме, так и в судебной практике по её применению. Судебное решение, являющееся, на первый взгляд, необоснованным или незаконным, является, бесспорно, правильным, если оно устраивает лиц, участвующих в деле, на него не подана жалоба или не принесен протест.
Источниками права являются законы, обычаи, нормативные договоры, судебные прецеденты. Не подлежит сомнению, с точки зрения автора, и тот факт, что является источником права и практика как единая общая линия всех судебных учреждений. Но перечисленные явления есть источники права в формальном, юридическом смысле. Источником права в материальном смысле является практика как реальная потребность, «вытекающая из самой природы юридически урегулированных общественных отношений».^[44] Отсюда следует, что правильность содержания, вложенного судьей в «каучуковое» понятие, следует проверить на соответствие реальным потребностям урегулированного правом общественного отношения на данном этапе его развития. В ракурсе сказанного, необходимо согласиться с мнением, согласно которому суды вправе не соглашаться с принятыми в практике подходами, всякий раз вышестоящий суд должен проверять решение на соответствие конкретным обстоятельствам дела, а не другим судебным решениям (курсив мой - В. Н.).^[45] Под конкретными обстоятельствами дела мы должны понимать и реальные потребности общественных отношений.
Резюмируя, отметим, что признание давностного владельца добросовестным или недобросовестным зависит от конкретных обстоятельств дела, в том числе и от реальных потребностей гражданского оборота, объективно существующих на данном этапе развития общества. Добросовестность есть как минимум трехслойное явление. При первом приближении, в общепринятом, буквальном смысле «добросовестный - честно выполняющий свои обязательства, обязанности».^[46] Во-вторых, будучи этической категорией, по своему происхождению, добрая совесть в сфере правоприменения приобретает особое политическое содержание. Государство вкладывает в этические категории лишь то значение, которое не расходится с государственными установлениями. В третьих, для государства безразличны мотивы и цели действий субъектов гражданского оборота. Честность, порядочность имеет значение лишь на той ступеньке, которая именуется моралью. Поэтому содержание, вкладываемое в понятие доброй совести исходя из требований политики в области правоприменения, необходимо совмещать с требованиями господствующей в обществе морали. Ведь сам термин «добросовестность» на всех языках свидетельствует о наличии прочной связи между правоприменением и нравственностью.
Таким образом, правоприменитель, оценивая поведение субъекта давностного владения как добросовестное или недобросовестное, совершает весьма сложную операцию. Он одновременно стремиться установить, насколько честен субъект, завладевший не принадлежащим ему добром, соответствует ли его поведение потребностям оборота, непреложным законам развития экономики, не противоречит ли осуществляемое им владение текущей правовой политике государства, а также требованиям морали.
Интересно, что русское право не указывало на добросовестность давностного владения. Согласно ст. 533 ч. 1 т. X Свода Законов Российской империи «Спокойное, бесспорное и непрерывное владение в виде собственности превращается в право собственности, когда оно продолжится в течение установленной законом давности». Одни юристы, не найдя прямого указания на добрую совесть давностного владельца, пытались толковать термин «спокойствие» в смысле душевного спокойствия (курсив здесь и далее мой - В. Н.), т. е. добросовестности лица, владеющего чужим имуществом, в то время как законодатель имел ввиду фактическое спокойствие владения, отграничивая его спокойствие от спокойствия юридического - бесспорности, другие, полагавшие приобретение права собственности недобросовестным владельцем предосудительным для общественного быта, желали видеть реквизит добросовестности в условии владения в виде собственности, в то время как законодатель имел в виду владение от собственного имени.^[47]
Изыскания дореволюционных авторов, стремившихся найти добрую совесть в ст. 533 ч. 1 т. 10 Свода Законов, не увенчались успехом. Но в их рассуждениях имеется рациональное зерно. Для приобретения по давности владения необходимо убеждение лица в том, что в том, что оно приобретает вещь и владеет ею честно и по праву. Иными словами, обладатель чужой вещи должен быть уверен в том, что его поведение соответствует господствующему в обществе правосознанию и потому испытывать душевное спокойствие (субъективный критерий). С другой стороны, владение чужим имуществом не должно вызывать протест со стороны господствующих в обществе представлений о должном и не должном, т. е не являться предосудительным с точки зрения общественного быта (объективный критерий). Представляется, что добросовестным может быть признано лишь владение одновременно соответствующее двум названным выше критериям.^[48]
Чл.-корр. РАН, проф. Д. А. Керимов пишет, что когда законодатель менее всего заинтересован в применении правовых предписаний в точном и строгом соответствии с их текстом, они формулируются в такой абстрактной форме, что любое поведение может быть подведено под их действие - и наоборот.^[49] Но рассматривать содержание доброй совести как результат произвольного усмотрения правоприменителя нельзя, т. к. противном случае, мы выражаем недоверие к той самой развивающейся самостоятельной личности, интересы которой проф. И. А. Покровский стремиться защитить путем «оживления и одухотворения» законодательства. Действительно свободная личность вполне способна не допустить произвола и добиться пересмотра решения в вышестоящем суде. Если же по каким-то причинам обжалование окажется бесперспективным, результаты неправильного решения вполне могут быть дезавуированы в другом процессе, с иным составом лиц, участвующих в деле, с иными основаниями или предметом иска. Но в любом случае, судебный акт, признающий или отвергающий право собственности за давностным владельцем, воздействует на объективную действительность.^[50] В связи с этим, добросовестным является всякий приобретатель добра, что «плохо лежит», чья легитимность владения подтверждена вступившим в законную силу судебным актом. Насколько вынесенное решение является правильным, покажет практика как реальная потребность общественных отношений. Например, при установлении неправильности судебного акта, возникшей в результате признания владельца виновным в совершении преступлений, связанных с приобретением владения, судебный акт может быть пересмотрен по вновь открывшимся обстоятельствам. Преступления же, связанные с владением чужим имуществом, могут совершаться его приобретателем, кстати, на всем протяжении давностного владения. На последнее обстоятельство, как кажется, правоприменитель должен обратить особое внимание.

^[1] См.: Актуальные проблемы применения гражданского законодательства и законодательства о банкротстве в практике Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации (семинар с участием С. С. Алексеева и В. В. Витрянского)// Цивилистическая практика. 2001. Вып. 3. С. 28. (Выступление С. С. Алексеева).
^[2] См.: Бартошек М. Римское право: (Понятия, термины, определения): Пер. с чешск. М., 1989. С. 320
^[3] См.: Стоякин Г. Я. Роль судебной практики в формировании гражданского правоотношения//Актуальные проблемы гражданского права. Свердловск, 1986. С. 50
^[4] См., напр., Алексеев С. С. «Семьи» права и вопросы правовой конвергенции//Избранное. М., 2003. С. 101-103 и др.; Алексеев С. С. Восхождение к праву. Поиски и решения. 2-е изд., перераб. и доп. М., 2002. С. 149-151. Не должны удивлять встречающиеся аллюзии с Византией. В России феодальное право было самобытным во всех отношениях, складывалось на основе местного правового материала, но под влиянием византийской правовой традиции. (Курсив мой - В. Н). См.: Швеков Г. В. Преемственность в развитии права// Очерки кодификации и новеллизации буржуазного гражданского права. М., 1983. С. 125. Справедливости ради отметим, что византийские традиции характерны и для политико-юридической практики стран, придерживающихся т. н. фундаментальных, «общечеловеческих» ценностей.
^[5] См.: Липшиц Е. А. Право и суд в Византии в IV - VIII вв. Л., 1976. С. 188.
^[6] См.: Савельев В. А. Гражданский кодекс Германии: (История, система, институты): Учеб. пос., 2-е изд., перераб. и доп. М., 1994. С. 20
^[7] См.: Перетерский И. С. Дигесты Юстиниана. М., 1956. С. 69.
^[8] См.: Лазарев В. В. Применение советского права. Казань. 1972. С. 75-76.
^[9] См.: Емельянов В. И. Разумность, добросовестность, незлоупотребление гражданскими правами. М., 2002. С. 96.
^[10] Точность, казуистичность норм общего права обусловлена тем, что основным источником его является судебный прецедент, т. е. racio decldendi, сформулированные судьей правоположения, необходимые к применению при решении конкретного казуса. См.: Загайнова С. К. Судебный прецедент: проблемы правоприменения. М., 2002. С. 15 и др. (Современный гражданский и арбитражный процесс).
^[11]См.: Давид Р., Жоффре-Спинози К. Основные правовые системы современности: Пер. с фр. В. А. Туманова. М., 1996. С. 72.
^[12] См., напр., Пьянов Н. Н. О механизме применения права//Сиб. юрид. вестн., 1998, № 2. С. 13.
^[13] См.: Покровский И. А. Основные проблемы гражданского права. М., 1998. С. 105. (Классика российской цивилистики).
^[14] Там же. С. 104.
^[15] Там же. С. 104
^[16] Там же. С. 105.
^[17] См.: Салогубова Е. В. Римский гражданский процесс. М., 1997. С. 116.
^[18] См.: Салогубова Е. В. Указ. соч. С. 116.
^[19] См.: Цвайгерт К., Кётц Х. Введение в сравнительное правоведение в сфере частного права: В 2-х т. Пер. с нем. М., 1995. Т. 1: Основы. С. 212.
^[20] См.: Шершеневич Г. Ф. Курс гражданского права. Тула, 2001. С. 39. (Юридическое наследие).
^[21] См.: Цвайгерт К., Кётц Х. Указ. соч. С. 212.
^[22] 17 тыс. параграфов позволяют не согласиться с суждениями о громоздкости и труднообозримости ГК РФ. См.: Деревнин А. А. Особенности изложения норм права//Материалы ежегодной научно-практической конференции преподавателей и студентов Юридического института ИГУ. Апрель, 1999. Иркутск, 1999. С. 12.
^[23] См.: Цвайгерт К., Кётц Х. Указ. соч. С. 212.
^[24] В российском гражданском процессе принцип свободной оценке доказательств впервые зафиксирован в Уставе гражданского судопроизводства 1864 г. См.: Коваленко А. Г. Институт доказывания в гражданском и арбитражном судопроизводстве. М., 2002. С. 105. (Современный гражданский и арбитражный процесс).
^[25] См.: Тарановский Ф. В. Энциклопедия права. 3-е изд. СПб., 2001. С. 255. (Мир культуры, истории и философии).
^[26] См.: Цвайгерт К., Кётц Х. Указ. соч. С. 268.
^[27] См.: Бержель Ж. -Л. Общая теория права/Под общ. ред. В. И. Даниленко/ Пер. с фр. М., 2000. С. 135.
^[28] См.: Карабельников Б. Р. Приём и увольнение руководителя хозяйственного общества//Закон, 2004, № 1. С. 77.
^[29] См.: Тилле А. А. Занимательная юриспруденция. М., 2000. С. 73-74.
^[30] Там же. С. 85.
^[31] См.: Оленев С. А. Консультации по курсу «Российское предпринимательское право». Некоторые типичные ошибки студентов на экзамене по курсу предпринимательского права//Сиб. юрид. вестн., 2000. № 4. С. 43.
^[32] См.: Петрушев В. А. Пределы толкования права//Материалы ежегодной научно-практической конференции преподавателей и студентов Юридического института ИГУ. Апрель, 1999. Иркутск, 1999. С. 9.
^[33]См.: Маркс К. Дебаты Рейнского ландтага. Статья I. Дебаты о свободе печати и об опубликовании протоколов сословного собрания//Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. М., 1955. Т. 1 С. 67.
^[34] См.: Покровский И. А. Указ. соч. С. 98.
^[35] Там же. С. 101.
^[36]См.: Жилинский С. Э. Правовая основа предпринимательской деятельности (предпринимательское право). М., 1998. С. 139-142.
^[37]См.: Коваленко А. Г. Влияние субъективных причин на полноту материалов по гражданским делам//Цивилистические проблемы правового статуса личности в социалистическом обществе. Сб. науч. труд. Саратов.1982. С. 129.
^[38] См.: Витушко В. А. Некоторые проблемы и перспективы толкования права//Законодательство России в XXI веке: По материалам научно-практической конференции. Москва, 17 октября 2000. М., 2002. С. 70
^[39] См.: Бабич И. Л. Особенности правовой практики на Северном Кавказе (на примере Кабардино-Балкарии)//Гос. и право, 2003, № 12. С. 15.
^[40] См.: Витушко В. А. Указ. соч. С. 71.
^[41] О подразделении судебной практики на руководящую, прецедентную и текущую см., напр., Лебедев В. М. Судебная власть в современной России: проблемы становления и развития. СПб., 2001. С. 187-190 или Сергеев А. П. Авторское право России. СПб., 1994. С. 31-34.
^[42] Проф. О. С. Иоффе понимает под практикой «обобщенно выраженную единую линию практической деятельности». См.: Иоффе О. С. Развитие цивилистической мысли в СССР. Часть I//Избранные труды по гражданскому праву: Из истории цивилистической мысли. Гражданское правоотношение. Критика теории «хозяйственного права». М., 2000. С. 165. (Классика российской цивилистики).
^[43] См.: Тихомиров Ю. А. Теория компетенции. М., 2001. С. 15.
^[44] См.: Иоффе О. С. Указ. соч. С. 165.

^[45] См.: Морщакова Т. Г. Некоторые вопросы конституционного правосудия в системе процессуальных реформ//Журнал российского права, 2001, № 12. С. 15-16.

^[46] См.: Ожегов С. И. Толковый словарь русского языка. М., 1987. С. 145.
^[47] См.: Васьковский Е. В. Руководство к толкованию и применению законов. Для начинающих юристов. М., 1997. С. 93-94.
^[48] См.: Нестолий В. Г. Критерии добросовестности узукапиента//Сиб. юрид. вестн., 1999. № 1. С. 41.
^[49] См.: Керимов Д.. А. Законодательная техника. Науч. - методич. и учеб. пос. М., 1998. С. 45.
^[50] «Применение права, - отмечает проф. С. В. Курылев, - акт воли уполномоченного государственного органа; это не отражение объективной действительности, а воздействие на нее». См.: Курылев С. В. Установление истины в советском правосудии: Автореф. дисс. ...д-ра юрид. наук. М., 1967. С. 7.